«Диктатура — это чума, и мы рискуем закончить в тяжелой пандемии»

Ты был активистом в России, а теперь переехал во Францию, где остаешься политически вовлеченным и выходишь на протесты. Для начала расскажи, как давно ты переехал?

В мае прошлого года я приехал во Францию и осенью начал учиться в Старшей французской школе. Вместе со мной учится много политически активных и вовлеченных в повестку подростков, моих друзей. Когда столько людей на твоих глазах живут идеей, что нужно отстаивать свои права и интересы, очень сложно оставаться в стороне.

Чувствуешь ли ты Францию своей страной?

— Отнюдь нет. Я родился и вырос в России — оттуда вся основа моей культуры. Я полюбил Францию, и у меня получается здесь хорошо существовать, говорить на французском, культурно ассимилироваться. Несмотря на это, я чувствую себя растением, которое принадлежит другому виду и прорастает на другой почве. Если меня пересадили в неподходящую почву, я не умру, но не буду расти; мои корни будут функционировать иначе, а листья будут другого размера.

Когда ты в первый раз вышел на протесты против пенсионной реформы?

Я впервые вышел на митинг 19 января и увидел абсолютно другую, не такую, как в России, культуру протеста — участвовали не десятки, а тысячи людей. На протестах французы заполоняют улицы Парижа, полностью овладевают ими, и никакая власть или полицейские не могут убрать их оттуда — это сцепление, которое есть между гражданами города, и незаменимая характристика протестов в Париже.

В январе я еще не знал ни о каких «блэк-блоках» («блэк-блок», или «чёрный блок», — тактика протестов, при которой участники носят черную одежду, маски и темные очки, скрывающие лицо. — прим. ред.), ни о радикально левых активистах, которые выбирают насилие и жестокое сопротивление на митингах. Впоследствии мы с друзьями просто выучили, что рядом с ними лучше не находиться и тогда все будет спокойно: никаких взрывов гранат под ногами, летящих в полицию бутылок или разгромленных банков рядом с тобой.

Протест во Франции — какой он?

Каждый протест здесь — как праздник: все едят сосиски, пьют пиво, танцуют и поют, а потом вместе бегают от полиции и газовых гранат. Поэтому каждый выход на улицу — аттракцион.

В России у тебя нет никаких прав, и тебя могут задерживать за что угодно — лишь бы ты не остался на улице и не вышел снова. Во Франции у тебя есть право протестовать, поэтому полицейские тебя задерживать не будут, а вот бить — да. Полиция здесь не знает никаких границ — эти люди будто заточены на избиения мирных протестующих.

Почему французам не нравится пенсионная реформа?

Мне кажется, что она бьет по самым незащищенным слоям населения — по людям, которые начинали работать в очень молодым возрасте, а теперь вынуждены заканчивать позднее, чем планировали, — в 64 года вместо 62. Это также бьет по женщинам, у которых нет льгот, если у них есть ребенок, и декрета в девять месяцев. Реформа выглядит непроработанной.

А из-за чего ее приняли?

— Пенсионный бюджет Франции ожидает большой дефицит в десятки миллиардов евро через несколько десятков лет, если ничего не изменить. Популяция во Франции стареет, и количество людей, которым нужна пенсия, увеличивается, при этом рождаемость уменьшается. Получается, что людей, которым нужны деньги, больше, а тех, кто будет платить налоги, — меньше. Это глобальная проблема, но во Франции она так обострена из-за того, что здесь пенсионный возраст на несколько лет ниже, чем в других демократических странах (в большинстве стран ЕС пенсионный возраст начинается в 65–67 лет).

Несмотря на необходимость реформы, меня раздражает формат, в котором она проводилась. [От французских властей] не было ни одной попытки объяснить людям, зачем они вводят реформу и почему, по их мнению, так будет лучше. Вместо этого они приняли пенсионную реформу без согласия с парламентом, используя статью 49.3 Конституции, которая позволяет правительству использовать чрезвычайные полномочия в случае для принятия законов, если парламент не выносит ему вотум недоверия. Именно эта статья дает исполнительной власти во Франции значительный перевес над другими ветвями. Реформа прошла через сенат, но ассамблея — главный парламентский орган — за нее не голосовала. Меня беспокоит именно эта модель авторитарного принятия решений, которая набирает силу при [Эммануэле] Макроне, а также беспрецедентное насилие по отношению к протестующим.

Поддерживаешь ли ты радикальные способы протеста?

Я живу рядом с Площадью Бастилии — тут часто происходят демонстрации. После каждой на улицах разбито просто все — от рекламных щитов до автобусных остановок. Находясь в таком городе у тебя нет ощущения, что все в порядке. Эти маркеры окунают тебя в понимание того, что в стране есть проблемы, и к ним нужно относиться серьезно.

Помимо этого, радикальный протест заставляет не терять заряда, динамики. Он привлекает много сторонников, людей самых разных взглядов и принадлежностей, к профсоюзам и партиям.

Я в целом считаю, что на полицейское насилие и государственную монополию должен существовать равноценный насильственный ответ протестующих.

Насколько я знаю, ты участвовал в блокаде школы — что это такое?

Это эффективный, невероятно веселый и очень полезный шаг во времена, когда государство и правительство отказываются слушать школьников. Он появился еще в 68-м году, как и многое в культуре протеста во Франции, в городе Нантер (в 1968 году во Франции прошел «Красный май» — серия революционных леворадикальных протестов против Президента Шарль де Голля и за проведенные досрочных парламентских перевыборов). Именно тогда французские студенты оккупировали кампус университета. Стало ясно, что когда вы занимаете здание, то оказываетесь внутри него, а значит, полицейские могут зажать вас снаружи. Поэтому многие студенты начали блокировать именно входы в свои учебные учреждения, и это было эффективно.

Как это происходит сейчас: группа школьников заранее списывается, собирается рано утром, берет все, что можно собрать с района, будь то выброшенная кровать, телевизор или городские ограждения, и приносит  это вкупе с мусорными баками  ко входу в школу. Вход заваливается хламом, на который садятся люди и не пускают никого в школу или университет. Блокада обычно происходит в дни демонстраций, когда большинство учеников не может принять в них участие из-за уроков. Идея в том, что если вы блокируете вход в школу, то никто не может войти и, значит, учиться. С вами будет договариваться администрация школы: в лучшем случае — уроки отменят, в худшем — вызовут полицию, и тогда вы либо сталкиваетесь с насилием, либо либо освобождаете маленький проход для младшеклассников. У полицейских есть формальное право на насилие, так как блокада школы — административная статья, по которой тебя могут направить в участок.

Во время блокады школа становится местом для дискуссии. Школьники встречаются, кричат, поют и собирают деньги, чтобы потом их передать учителям, которые принимают участие в протестах в учебное время и теряют из-за этого зарплату. Блокада — очередное напоминание, что мы не просто молодежь — мы люди, которые живут в этой стране, и мы будем кричать пока вы, пиджачные и пожилые министры и ученые, к нам не прислушаетесь.

Как часто ты выходишь на протесты?

Я стараюсь не пропускать ни одной акции — это, правда, очень заряжает и заставлять думать, что не все потеряно.

Считаешь ли ты, что мигрантам важно выходить на протесты, например, в Израиле против судебной реформы или в Грузии против закона об иноагентах?

Это личный выбор каждого. Я не считаю, что все мигранты должны выходить на протесты, но все обязаны считаться с теми проблемами, которые существуют в стране, в которую они переместились. Я вижу, например, людей, которые тусуются в Ереване, не подозревая, что существует блокада Арцаха. Мне кажется правильным пытаться воздавать должное той стране, которая тебя принимает, пытаясь понять ее внутреннее устройство и участвуя в ее политической и гражданской жизни.

Во Франции я поддерживаю любое противостояние государству, потому что если у тебя есть такое право, ты, как гражданин, должен им пользоваться, чтобы не потерять. Протестуешь ты против пенсионной реформы, против количества учеников в классе, против полицейского насилия, да против чего бы то ни было — в любой демократии люди должны выходить на улицы и из раза в раз показывать, что у них есть власть.

В конечном итоге чем больше в мире диктатур, тем вальяжнее себя чувствует демократия. К сожалению, диктатура — это чума, и если мы не объединим все наши усилия, то рискуем закончить в тяжелой пандемии.